Название: Lullabye
Пейринг/персонажи: Чонин/Кёнсу
Группа: EXO
Жанр: AU, драма, страшная сказка
Рейтинг: PG-13
Количество слов: 2466
Предупреждения: смерть побочных персонажей, намёки на фатальность и будущий конец света.
"All you have is your fire.
And the place you need to reach."
And the place you need to reach."
На северном краю земель, которые неустанно пожирают колючий ледяной ветер и ненасытные снега, стояла небольшая деревушка со светящимися мелкими огоньками окнами, пряча единственную теплившуюся жизнь в этих краях. Жители ближайших поселений, гораздо южнее отсюда, поговаривали, что это всё тёмное колдовство, но на деле — всего лишь контракт между древним недобрым, вечно сильным и жадными до богатства людьми. И час расплаты никогда не опаздывал — зима близко.
Ветер завывал протяжную грустную песнь, и где-то на краю деревни вторили ему гулкие звуки костяных рогов, оповещая о том, что пора дани начинается с сегодняшнего предрассветного тёмного времени. Окна жалобно позвякивали, и даже кем-то незапертая калитка во двор, словно издеваясь, продолжала почти паническую мелодию раннего утра. Хотелось малодушно завернуться в шкуры и одеяла из свалявшейся колючей шерсти, да поплотнее, прячась в углу печи, притворяясь, что ни сном ни духом, копией медведей в своих берлогах. Но собрание совета пропускать было неодобрительно, хоть ничего из году в год нового на нём не говорилось, лишь мороз всё так же нещадно щипал за погрубевшую от жизни в таких местах кожу. Вот только жаловаться было на жизнь, в целом, ни к чему: север приносил не только холод, но и несметные богатства. Накопи да ищи лучшей жизни, если душой не прикипел к месту. Что, как ни странно, при всем ужасе и обязанности платить дань ежегодно, случалось частенько. Люди — странные создания.
Сорок закатов длилось умасление Старца Севера, того самого, древнего и всесильного, что оберегал людей поселения от поглощения под белой пеленой, от морозов, что доберутся до самой сути, цепляясь когтями льда в душу. Никто не видел его лика, но каждый, даже трёхлетний, знал, что он придёт в их дом, коль условия соблюдены не будут, и там навечно поселятся холод да смерть. Смельчаки того возраста, когда страхи кажутся незначительными, а мир — блестящим и интересным, рассказывали на вечерках, что видели небольшую согнутую фигуру с громадным холщовым мешком почти темно-бурого цвета от забранного положенного Старцу у тех, кто посмел не отплатить за его милость вдоволь, недалеко от деревни, или же в темноте дворов, пока время не истекло.
Единственное, что решалось самими людьми — расплатится ли каждый род, каждая семья сама, или же общей жертвой из трёх прекрасных и невинных душою да телом. Мелкие дары к священному вековому дереву приносились ещё на праздник урожая да по весне, как день становился сильнее ночи, вот только окрашивание ствола кровью да обвешивание лапчатых колючих веток внутренностями домашнего скота было таким незначительным по сравнению с зимними обязанностями.
Только вот в этот раз старейшина, как уехал после урожаев, да так и ещё не прибыл, хоть время поджимало. Поговаривали, что, мол, покинул их, прибавив проблем с выбором главного, но семья его всё так же полным составом жила ближе к окраине в богатых имениях. Что ж, время собрания, как и истины, неустанно близилось. Вот только никто и не предполагал о том, как обернётся их, казалось бы, безвыходная ситуация: голосовать-то особо не за что было, в этом году из невинных были только дети по лавкам, которых лелеяли, впрочем, и принудительно редко кого выбирали, разве что кто ради общего блага вызовется. А таких, хотя бы по возрасту и обретению самосознания с собственной волей, на всё поселение было всего двое. И никаких гарантий. Хоть один бы добровольно ушёл, да и то Старец меньше затребует.
В избушке для собрания было тесно, чтоб не холодно, когда народу соберётся, и шумно из-за споров. Старейшина ещё не прибыл, а его супруга стояла с печальным взглядом у дальней стены, когда дверь вновь приветливо скрипнула, пуская в помещение запоздавших. Никто бы и внимания не обратил: дело-то привычное, только парни, — вернее, мальчишки, что только-только свой статус взрослых-то и обретут по весне, ¬— зашептались активно, привлекая своей нежданной заинтересованностью. Старейшина вернулся. И не сам. Привёл с собой юношу необычного — с кожей, тронутой солнцем, да будто золотым отблеском, глазами темными, как зимние ночи, вот только с теплом, будто у того же солнца ворованным. Статного, гибкого, юркого. Видно было, как объёмные северные одежды, хоть выданные ему не в больно щедром количестве, тяготили его поступь. Он стушевался под множеством взглядов, обращённых на него, и сделал пару шагов за спину старейшины, но железная цепь на запястье предупреждающе и резко звякнула. А шепотки в избе стали только активнее. Старейшина был тот ещё изворотливый хитрец, но до такого только как додумался? В их краях люди все вместе держались, не только семьями, гонимые холодами и недружелюбностью земель. Каждый поддерживал заблудшего иль живущего рядом как мог. Но вот о южных краях ходили слухи не только про палящее солнце и бескрайние моря, омывающие ступни прохладной солёной водой, а и о том, что люди предавали друг друга, даже продавали. Видимо, мальчишку постигла такая же неудачная роль товара. Печально это было: расплачиваться за красоту в купе с несчастною судьбой своей свободой. Некоторые сердобольные даже детей к себе поближе прижали, будто оберегая от таких поворотов.
Глаза у парня были несчастные и невинные, как у щенков здешних собак — пушистых комков милости да тепла. Но старейшине и слова бы никто не посмел сказать, как бы возмущён ни был. И, как говорится, всё хорошо, что не со мной случается. Раз решил этот старый гад вместо своей дани парня демону холода и зимы отдать, значит, так и будет. И предательские малодушные мысли о том, что подарок может уменьшить размер горестей для них, посетила каждую голову присутствующих.
После песен ритуальных с кострами, древними легендами, да питием согревающим, факелоносцы в костюмах нечисти, чтобы по дороге лесной не встретила да не утащила в свои владения, повели раба из южных земель к священному дереву, что веками возвышалось над остальными и утыкалось верхушкой в самые низкие тяжёлые северные облака. Мелодией песни для проводов оплакивали они его душу и тело отдаваемое. Может, не так искренне, как своих, но традиции соблюдались непреклонно. Только старик один цокал языком и смотрел виновато, пока обнажённого чужестранца к ели привязывали, да оставляли прощальный фонарь со свечой, которой едва до рассвету хватит. Ну, ему уже и не нужно будет.
Чонин ещё долго вглядывался в смутные силуэты покидающих его в лесу людей, а потом и в мелкие огоньки где-то на тропинке, по которой его притащили. И всё ждал, когда последний свет погаснет, оставляя его в темноте, страхе да холоде. Дышать было больно, да и глаза так и стремились закрыться, но он понимал, что нельзя, иначе конец. Только веки такие тяжёлые с мелкими льдинками на ресницах.
И когда он их распахнул в очередной раз, то зажмурился от яркого света. «Неужто утро уже?», сперва подумалось ему, но проморгавшись, Чонин осознал, что больше не в вертикальном положении, да и не в лесу… наверное. Смотреть было ещё трудно, клонило в сон, а кожа будто зудела и кололась разом.
— Замёрз?
Чонин встрепенулся и обратил взор вглубь комнаты на обладателя голоса, шуршащего и низкого, как зимние вьюги. Его кто-то нашёл? Кто-то, не следующий традициям? Он задумался и, спустя пару минут молчания, понял, что это не так. Хм, а ведь все его Старцем зовут. Какой из него старец? Только большие чёрные, как крайняя степень отчаянья, глаза выдавали то, что жило это создание нестерпимо долго, почти бесконечно. А так было даже смешно — невысокий юноша, даже близкий к милости, если бы не голос зимний да взгляд уставший, повидавший всё на этих землях. Чонин смутился, поняв, что молчал слишком долго:
— Немного, но уже почти всё хорошо… спасибо?
Старец… нет, Чонин отказывался звать его так глупо, Демон Севера кивнул и нахмурился, касаясь его руки с уверенностью, но тут же отдёрнул.
— Мне все говорят, что в моей крови сама душа Юга живёт, может и помогло, — Чонин улыбнулся, с интересом разглядывая снежно-белую кожу. Лучше фарфоровых статуэток, которых привозили из-за моря в место, там, где он раньше обитал. Но такой же тонко-прекрасный.
— Как тебя зовут? Я вот Чонин.
Демон задумался ненадолго и почти нехотя, перекатывая на языке чуть ли не забытые буквы, произнёс:
— Кёнсу, — получая в ответ ещё одну солнечную улыбку.
Чонин привык к этому дому изо льда и снегов и к Кёнсу, который был ниже его и таким холодным, что хотелось обнимать и греть собственным неуёмным теплом. Но вот к одежде этих краёв из мехов да шкур привыкалось с трудом. Чонин часто отфыркивался от шерстинок, что так и норовили попасть к нему в рот и нос, но, кажется, Демон на это почти улыбался. Они говорили о южных краях, в которых родился и жил Чонин, о блеске и жаре солнца, что любит касаться кожи не всегда ласково, о шёлковых, — прозрачных, как лёд на озере неподалёку, но куда более ласковых, — тканях, о диковинных красивых камнях и заморских товарах, о людях-чужестранцах с необычной внешностью. Хотя для Чонина и эти края да жители были тоже весьма необычными. Но самым притягательным был Кёнсу. И опасным.
Также они вели беседы об алчности рода людского, о том, как они готовы на всё ради выгоды, ради себя, о нечестности поступков и мыслей. Кёнсу считал, что они требуют наказания. Но жизнь в нём самом поддерживать могли только кровь и невинные души, так что, вместо уничтожения неугодных сердцу, приходилось мириться и идти на компромиссы, оберегая от опасностей края с помощью своей силы, которой подчинялись холода и смерть. И суть Кёнсу требовала платы за попытку обмана, избежание условий между ним и родом людским, что возжелал здесь обитать и доставать сокровища недр. Дни кончались, а дань в наказание должна стать куда больше. Чонину не хотелось защищать людей, которые посмели купить его, не узнав, как он попал в лапы работорговцев, да ещё и решивших им расплатиться за свои грехи и желания. Зато ему хотелось узнать, почему же Кёнсу не забрал его жизнь. А ещё поцеловать эти наверняка ледяные губы.
Вот только Демон Севера смотрел на него так, будто и о нём знал всё. Пронзал взглядом до самой сути. Какие уж тут лобызания?
Но жажда Чонина была так же неукротима, как и сам огонь. Недаром же он горел внутри, почти не замерзая даже в этих краях. Не зная, как объяснить всё Кёнсу, хотя тот и не спрашивал, и будто не удивлялся. Лишь собирался в поселение за долгами, находя, кроме постоянного мешка, ещё пару.
Их ткань пахла хвоей и горькими травами, а ещё кровью. И этот вкус неприятно оседал на языке, пробуждая что-то большее.
В поселении после проверки дара поселилось непонимание и страх, а кто-то, напротив, праздно утверждал, что они просто угодили куда больше обычного, отдав столь неожиданное приношение, которое явно должно было прийтись Старцу по вкусу. Вот только первую часть беспокоило то, что великая ель была чиста наутро: ни крови тебе, ни внутренностей-гирлянды. Лишь верёвка из трав, будто дикими зверями разорванная, валялась бесполезными клочьями. Но недели две уж Старец не являлся к ним за положенным. То ли счастье пришло, то ли беда их ждёт великая и бесконечная, как зимние края.
Кёнсу в полуночной тьме, благословенной боязнями и безысходностью, шёл привычной тропой, вот только поступь его была тяжелее, чем обычно. Даже ветра не то злились, не то волновались вместе с демоном. Не любил он события, меняющие всё, путешествовать не любил, зато этот забытый уголок земли любил и холод вездесущий, что уже имелся в наличии, кроме следующего за ним, да постоянство. Вот только его не обмануть, как люд неразумный. И пусть лишь догадками смутными шевелилось, пыталось познания разбудить о других, ему подобных, Кёнсу на что-то надеялся смутно и неправдоподобно, будто только пару столетий появился. Вот только Чонин горел, не солнцем небесным, не внутренним огнём, что люди в сказаниях воспевают, хоть и внутри горел. Бесконечно. А сегодня и вовсе обжёг откровенными касаниями, губами мягкими. Жадный и юркий, будто язык пламени опасного. И Кёнсу хотел бы продолжать это вечно, только растаять, как снег по весне, не желалось. Оставалось лишь насладиться болезненными моментами, принимая решение.
Сегодня он последний раз соберёт положенное, — заслужил, отработал и избегать обязанностей не пытался, как эти презренные, — и уйдёт в земли ещё севернее, почти на краю света. Одна надежда, что этого вновь делать не придётся вскоре, хоть и желалось ещё поцелуев, да не только.
Даже кровь, текущая сквозь пальцы, — сама концентрация жизни, — не была такой обжигающей, как губы Чонина. Кёнсу начал с самого края, вот только не с того, где жил старейшина, надеявшийся на своё коварство. О, его ждут беды куда большие, чем смерть в ночи. Кровь стекала между деревянными половицами, согревая и окрашивая все в алый, а потом в бурые потёки, а мешки набивались тёплой плотью, давя тяжестью на плечи. Кёнсу не запирал за собой двери, чтобы холод и смерть тоже могли пировать, танцевать, рассказывая, как рассветёт, всем о произошедшем — о том, что в этих домах ледяной покой поселился.
Но утро близилось неустанно, выгоняя дальше — в спасительную темень леса. Кёнсу сопровождали испуганные взгляды в щели ставней и чей-то крик: «Посмотрите! Проснитесь и посмотрите, это ведь Старец Севера уходит! Так и надо проклятому, мы свободны! Да возрадуемся же!»
«Какие наивные создания», хмыкал Кёнсу, удаляясь поспешно, как тени, скрываясь в снежных заметелях, прячась вместе со стонущим ветром.
Люди устроили большой праздник в деревне — жгли костры и гуляли до середины ночи, забывая об опасностях, радуясь жизни мирной. Позже на каждом углу обсуждали рано пришедшую весну, рассуждали, а уж не обманул ли их демон коварный в своей помощи, на самом деле насылая холода лютые. Старейшину прославляли, как нового героя, чуть не спасителя рода людского.
Да вот только день ото дня становилось всё жарче, всё труднее дышать, а солнце жгло кожу, непривыкшую к обилию такой погоды, до волдырей. Растения вымирали, кроме елей, да и животным нелегко было приспособиться. К лету люди, тощие и потерянные, обессиленные бедами, истекающие потом, бродили, почти нехотя пытались что-то делать, вот только не сокровища несметные манили, а лишний глоток прохладной воды. А реки будто сговорились, и из горных источников чуть ли не в кипячёную жидкость превратились. Дома да нажитое бросать было так жаль, что все ждали осени, которая обещала принести облегчение. Снегов и следу не осталось. Как ветра кусачего. Да хоть какого-то! От жажды и тяжести воздуха хотелось горло расцарапывать. Их земля трескалась от сухости, а по вечерам сказки и страшные истории сменились на байку, будто огонь из самых недр земли-матушки пришёл за ними.
«А ведь он и пришёл», улыбался Чонин совсем не смущённо, не невинно, не оставляя от щенячьего облика своего при первом посещении селения ничего, стирая ухмылкой беспощадной и злой. Какие-то мальчишки узнали его и начали шуметь наперебой, забывая на мгновение о том, как тяжело жилось последнее время. Обсуждали, как он свободно дышит, чувствует себя, будто надо так, предполагали, что это всё потому, что он из южных краёв. Удивлялись, как он от Старца спасся, да и в холоде без ничего выжил.
Вот только кожа его теперь действительно будто золото блестела, а в глазах не осталось тепла, лишь жестокий, всепоглощающий огонь. Такой же, как в его нутре. Жаждущий, ненасытный, испепеляющий. И нет Чонину покоя, пока не утолит этот голод огненный. А он его не мог утолить до конца никогда. Зато мог смеяться над наивными людишками, что смеют решать о своих правах на чью-то жизнь. Он наказывал их справедливо. За все мысли неугодные, за позволенное. Огонь очистит и заберёт всё положенное.
Демон огня улыбался, наслаждаясь страданиями, и лишь одно грызло его, зудело на кончиках пальцев, — даже тогда, когда Чонин мог купаться в крови, мог слушать бесконечную песнь из болезненных криков и выдохи самой смерти, — он желал ещё раз коснуться ледяных губ. И когда хотение этого пересилит, он отправится дальше за Кёнсу. И пусть хоть весь мир погибнет между льдом и пламенем.