Название: love has no rehearsals
Автор: sulfur.
Пейринг/персонажи: Исин/Чондэ
Группа: ЕХО
Жанр: AU, романтика, психология, немного hurt/comfort
Рейтинг: G
Количество слов: ~3550
Предупреждения: --
Your hand found mine.
Life rushed to my fingers like a blood clot.
Anne Sexton, “The Touch”
Life rushed to my fingers like a blood clot.
Anne Sexton, “The Touch”
Он протягивает руку рефлекторно, по привычке, хотя его предупреждали, что Чондэ не прикасается ни к кому (кроме, разве что, виолончели, если считать её за живое существо). Рука повисает в воздухе, без тепла рукопожатия по коже ладони иглой вышивается холод. Исин сжимает пальцы, и сам весь внутренне сжимается, словно готовящийся к бою кулак. Скорее к защите, чем к нападению, и всё же в стойке.
Чондэ смотрит Исину в лицо, рисуя взглядом вертикальные линии, словно считает струны. Взгляд мастера, оценивающий скрытый талант. Исину неуютно, потому что в свои двадцать один он уже знает, что мёртв. Мёртв как музыкант. Совершеннолетний бездушный игрок на пианино. Его пальцы уже давно щелкали по клавишам, словно костяшки скелета: механично, заучено. Идеально с точки зрения техники, но пусто в плане чувств. От юношеской страстной игры не осталось и следа. По десять часов в день на протяжении 4 лет он играл, отдавая стенам консерватории любовные сонаты, сюиты и этюды; в его интерпретации они все звучали угнетающе, как хаос творений Лютославского. Выигрался за годы учебы. Подделка, а не искусный пианист.
«Из Вас получится хороший преподаватель», - говорили ему. Преподаватель, не великий музыкант и не талантливый композитор, а учитель-робот, ругающий детей за не тот порядок пальцев, не ту нажатую клавишу. Ругающий себя за «не ту» жизнь.
И вот апогей издевательств: сыграть дуэтом на приветственном концерте для первокурсников. Для свежих, преисполненных надеждой, ни разу не разочаровавшихся будущих музыкантов. У скольких из них будет тот талант, которого не досталось Исину? Сколько страниц он сможет сыграть, прежде чем этот навязчивый вопрос не станет ему в горле проглоченным лезвием и не заставит разбить рояль у всех на глазах? Рубануть инструмент топором, чтобы щепки полетели зрителям в глаза.
По разговорам сокурсников Исин знал, что у Чондэ в консерватории особый статус, особое положение и вообще он весь до тошнотворного особенный. Наверняка талантлив до мозга костей, надежда музыкального мира, чье имя когда-нибудь прогремит громче Казальса.
И вот их первое знакомство. С Чондэ тяжело вести диалог, потому что он преимущественно молчит. Смотрит мимо Исина, сквозь материю мира и пыльный воздух репетиционного зала; ведет пальцем по туго натянутому конскому волосу смычка. Исину вдруг хочется, чтобы Чондэ порезался, чтобы его кровь обагрила смычок и из древесины сами по себе проросли тюльпаны. Целый букет красных цветов, расцветающий и увядающий под слезливые звуки скрипки. Видение настолько непривычно, настолько ярко, даже поэтично немного, что Исину приходится отвести взгляд.
Исин говорит о сотрудничестве на благо консерватории, сыплет лживыми уважительными оборотами куда-то в звукоизоляцию стены. Его слова стелятся по полу, как плющ, но, кажется, огибают ноги Чондэ, стул, на котором он сидит и кончик шпиля виолончели. Чондэ будто в футляре безразличия к окружающему миру, как тоненькая желтая маргаритка под стеклянным колпаком зимой.
- Сыграемся, - говорит он и берет несколько нот.
Вот так просто: «Сыграемся». Без тени вопросительных интонаций. Значит ли это, что Чондэ уверен в навыках Исина, или что он готов играть за двоих?
Виолончель рассказывает историю. То низко, то дребезжаще звонко звучит её голос, пока Чондэ, приобняв коленями деревянный корпус, ведёт смычком по струнам. Дрожь проходит по спине Исина, словно ледяной водопад звуков обрушивается на неё. Перехватывает дыхание, будто смычок плавно перерезает горло. Чондэ кажется таким умиротворенным и сосредоточенным одновременно; наполненные смыслом ноты падают холодным шелковым покрывалом поверх колючего плюща. И чем дальше он играет, тем явнее становится факт: его нельзя показывать, нельзя вытаскивать в мир перед неискушенной, неподготовленной толпой, якобы разбирающейся в искусстве. Как ректорат хочет, чтобы они выступали? Ведь от такого сходят с ума. От этой музыки, от такой отдачи. От этой музыкальной ёмкости и наполненности.
В подтверждение чужих мыслей Чондэ подается вперед, словно доигрывая реквием на тонущем корабле, но тут же возвращается в вертикальное положение на землю. Замолкает, открывает глаза.
Так не играют. Так не должны играть. Еще и на год младше! Как Гульд, только на виолончели. Зависть растёт в Исине девятым валом: у него никогда не получалось такого с пианино. Но вместе с завистью растет и её тень – восхищение.
Возможно ли, выбери он струнно-смычковые, его жизнь в консерватории сложилась бы иначе?
Понятно, почему Чондэ репетирует один: вечное соло, как ни закрывай его другими участниками оркестра. И ректор ожидает слаженный дуэт? Да ведь это всё равно что поставить заводную шарманку подыгрывать Баху! Так думает Исин, а вслух произносит плоское слово: «Неплохо».
- Твоя очередь.
Исин садится за рояль с напускной покорностью. Инструмент другого мастера, залапанный чужими пальцами, дополнительно отполированный от большой до второй октавы. Университету нужен результат? Университет его получит. Исин берет на пробу несколько аккордов. Ровная спина, напряженные пальцы и полная сосредоточенность. Берет пустоту из внутреннего сосуда, где раньше находилась любовь к роялю, и высыпает её колким песком на клавиши. Без эмоций отточено играет одну из сонат Шопена. Звучание идеальное – ни одной ошибки, – но сухое, с кислинкой, скрипящей на зубах. Никакой радости от игры он не испытывает.
Рука Чондэ мягко опускается Исину на плечо, заставляя мелодию прерваться. Голос, приятный и тихий, вливается в уши шелестом свежей травы, что словно по мановению волшебной палочки прорастает оазисом в пустыне:
- Что с тобой случилось?
Акцент на каждом слове. Вопрос явно не об этой минуте жизни, а в общем. Исин молчит. В кончиках пальцев барабанной дробью пульсирует, кричит о жизни кровь, но как-то так получается, что не находится слов и мёртвым камнем падает в недра горла голос. Выплюнуть бы всю накопившуюся горечь к инструменту и себе через матерные слова, но Исин оказывается к этому не готов.
- Репетиция в шесть.
Он снимает руку Чондэ с плеча, встает из-за рояля, как ему кажется, непринужденно легко, и выходит из аудитории. Не хочет показаться трусом, убегающим от неприятностей, но чувствует, что шаги его торопливы.
Кабинка туалета узкая, сидеть на крышке унитаза неприятно, но только там получается спрятаться от звуков, разрывающих коридор. Исину кажется, что все играют лучше него, душевнее него. Даже когда ошибаются и начинают с предыдущего такта. Воспоминание о руке Чондэ всё еще лежит на плече, словно невидимый след от пощечины. Чёртова ненужная забота! Хочется, чтобы это ощущение исчезло, и потому Исин что есть силы чешет плечо, оставляя под тканью красные полосы. Устало запрокидывает голову назад, закрывает глаза. Прямо как в детстве: ты не видишь проблем, значит их нет.
Музыка похожа на веревку: у неё на конце легко затягивающийся узел. Слабый человек от него в страхе убегает, сильный – находит в творческом удушье удовольствие. Исин уже давно сам себя убил. Еще в старшей школе чувствовал, что не прыгнет выше головы, но эгоистично верил, - упорный труд победит естественно рождённый талант. Оберегал руки, избегая развлечений, которые могли закончиться переломом. Жил одной музыкой, тем эфемерным будущим, которому, как ему кажется, еще тогда было понятно, что не суждено случиться.
Залез в музыкальную петлю, а потом как-то незаметно задохнулся в учебной рутине. Вот что случилось.
* * *
Перед совместной репетицией Исин заранее разучивают свою партию. В нотах, доставшихся ему от какого-то предшественника, на полях пометка: «Страстно». Исин силится вложить в игру эмоции, но рояль глух к его потугам – звучание получается грузное, тяжелое на слух. Он не помнит, что такое страсть, играет снова и снова, пока не сбивается с такта, а нога не съезжает с педали.
Исин на стадии отчаяния, хоть и не понимает этого. В голове звучит мягкий, низкий тембр виолончели, сменяющийся высокой, тягучей нотой. Исин вздрагивает, словно по спине пробегает холодок: игра Чондэ заставляет его чувствовать себя человеком, собственная же – нет.
Когда Исин заходит в аудиторию Чондэ уже сидит на месте, лицом к окну, и даже не смотрит на вошедшего. Не задает вопросов и не заводит бессмысленный приветственный разговор. По оконным стеклам бесшумно скользят солнечные блики.
Перед тем совершением первого совместного прогона программы, Исин поворачивает голову в сторону виолончели – не хочет упустить момент одновременного вступления. Чондэ не смотрит на Исина, не смотрит на инструмент – его глаза вообще закрыты; перед ним нет ни пюпитра, ни нот. Лишь по дернувшемуся пальцу Исин понимает, что тот сейчас начнет свою партию. Это сбивает его в начале, так как не вписывается в его концепцию идеальной подготовки к исполнению. Исину необходимо видеть, контролировать.
В целом они играют довольно слажено, как для первого раза. Репетируют произведение снова и снова, в обоюдном молчании. Приноровиться к своевольной виолончели тяжело. Каждый раз Чондэ играет слегка иначе, чем в предыдущий, при этом сохраняя общее настроение мелодии. Это удивляет Исина, но не сбивает со своей игры без ошибок. Тем не менее он собой не доволен, потому что, не смотря на всю идеальность исполнения, в нем всё так же нет необходимых эмоций.
- Почему ты менял в середине ноты? – спрашивает Исин, прикладывая к разгорячившимся пальцам холодную тряпку, когда они делают перерыв. Слышать собственный голос после двух часов музыки непривычно. Он не сильно рассчитывает на ответ, но Чондэ отвечает:
- Не менял.
Откровенная ложь – Исин видел партию виолончели, когда преподаватель передала им утвержденную ректором программу. Даже самый безмозглый первокурсник заметит несоответствие.
- Я вообще не учил свою партию, - спокойно продолжает Чондэ. – Играл так, как говорил со мной инструмент.
Исин давит в себе презрительный смешок – таких высокопарных речей он наслушался за годы учёбы.
- Говорил… инструмент?
Чондэ впервые одаривает Исина взглядом, пряча снисходительную улыбку в уголках губ в ответ на прозвучавший язвительный вопрос.
- Импровизировал. Подбирал, как будет звучать красивее.
- Ты не можешь так играть.
- Почему нет?
Исин не знает, что ответить. Потому что другим было виднее? Потому что эта музыка писалась гениями, признанными всем миром, и не играть правильно значит нарушать космический музыкальный порядок? Потому что они могут только подчиняться чужому мастерству сочинительства, не внося в них правки? Потому что лучше умерших композиторов классиков нельзя написать? Потому что, в конце концов, дядя директор будет недоволен?
Они с Чондэ смотрят друг на друга – идеалист и импровизатор – зная, что не сойдутся во мнениях: одна из сторон просто не видит необходимости что-либо доказывать, а вторая не умеет слушать.
И тут Исина укалывает мысль, на которой он раньше не заострял внимания. С кем он разговаривает? С тем самым особенным Чондэ, при упоминания которого у директора консерватории загораются глаза. Наверняка он может позволить себе переделать Лунную сонату во фривольную оперетту и не разозлить музыкальное сообщество. Еще и сам Бетховен зааплодирует новому варианту, приплясывая в возбужденной эйфории.
Потеплевшая тряпка плюхается в миску со льдом.
О-со-бен-ный. Интересно, тяжело ли быть таким? Исин задумчиво трогает белую клавишу рояля, словно та благодаря прикосновению выдаст искомый ответ. В системе его координат существуют нотоносцы только со строгим порядком знаков. Всё должно быть на своих местах: метроном не должен сбиваться, а диезы и бемоли не исчезать из партитур. Импровизация для него вещь недопустимая.
Остаток репетиции Исин абстрагируется от каждый раз новых мелодий Чондэ, выступая в роли стабильно повторяющегося фона. Он не чувствует, что насилует инструмент, как механический отбойный молоток выбивая из него звуки, не замечает, что Чондэ постоянно смотрит ему в спину. Его дело – отыграть идеально, чтобы мамаши юных дарований загорелись надеждой, что и их чадо будет так же уверенно играть на сцене. Выглядеть максимально непринужденно, будто за этим не стоят годы тренировок и репетиций. Чтобы директор пожал руку и довольно сказал, что ничего другого от Исина и не ожидал. Все привыкли, что он играет так, и нельзя никого разочаровать.
Дома Исин в который раз смотрит на заявление с просьбой отчислить его по собственному желанию. Написанное год назад, потертое и помятое по краям – переписать бы. Велик соблазн отдать его прямо завтра с утра и без объяснений, гордо, уйти, но перед глазами возникает образ Чондэ, в ушах пряным сладким звуком стоит воспоминание об его игре. Легкий отзвук искреннего волнения пробегает по рукам Исина. То самое покалывающее волнение, которое он испытал, впервые играя в музыкальной школе на концерте для родителей, чувствуя тепло от пыльной люстры над головой, думая лишь об этюде в темпе аллегро. Играя для себя, прямо как Чондэ сегодня.
Исин пристально смотрит на заявление, а потом прячет его среди нот.
***
На следующую репетицию Чондэ приносит кусок черной ткани. Накрывая им руки Исина он произносит:
- Думай, что ты достаешь свет из беспробудной темноты.
- Это еще что за сеанс психоанализа? – возмущенно восклицает Исин, сбрасывая ткань. Чондэ подхватывает её прямо перед тем, как та упадет на пол, и протягивает её обратно. Его взгляд как бы говорит: «Это для твоего же блага».
- Пожалуйста.
Возмутиться бы, втоптать ткань в пол, выкинуть в окно. Исин внутренне неистовствует, перебирая в уме варианты, куда Чондэ может пойти со своими альтернативными методами обучения. Они борются друг с другом посредством взглядов: раскаленный, как бушующая лава воинственный Исин и спокойный, как ночное озеро в безветренную погоду Чондэ.
- Чёрт с тобой! – Исин берет ткань, всем видом показывая, что делает этим одолжение, и набрасывает её себе на руки. Чондэ улыбается, поправляя складки, и занимает место за своим инструментом; кажется, он и не думал, что Исин может не согласиться.
Доставать свет из темноты, как это? Исин перебирает в уме ассоциации, картины, кадры из фильмов, пытаясь представить себе этот процесс. Одно дело щелкнуть зажигалкой, чиркнуть спичкой, создавая огонь в темноте, но как достать его из неё? У него и искр-то в душе не осталось.
Погрузившись в размышления он не заметил, как Чондэ начал играть. Опять импровизация, опять тяжело сказать, какая именно мелодия звучит. Исин вытягивает голову вперед, хаотично бегая взглядом по нотам, пытаясь войти в нужный момент и с нужным темпом. Накинутая на руки ткань неудобно скользит, хочется сдернуть её, но Исину был брошен вызов, и он не плохой музыкант, которому такая мелочь помешает. И тем не менее он несколько раз промахивается мимо нужных аккордов.
Второй раз они начинают играть одновременно. Исин чувствует себя уверенней, хоть и соскальзывает с клавиш из-за попадающейся под пальцы ткани, но делает вид, будто его это ничуть не трогает. Несколько раз в середине проигрыша Чондэ меняет темп, внезапно переходит на адажио. Исину приходится следовать за ним, опускаясь на октаву ниже, чтобы мелодия не звучала в совершеннейший разнобой. На третий раз звук получается чище, на четвертый он наконец-то задумывается о свете и темноте.
Как же ему раньше нравилась «до» первой октавы – начало начал, та ось, от которой в разные стороны разбредались ноты. Стабильный, приятный для слуха звук. Ребёнком он любил нажимать на клавишу «до» десятки раз подряд, пока не приходила мама, не разделявшая восторг по поводу монотонного звука, и не била по рукам. «Хочешь играть, так лучше разучивай то, что тебе задал учитель», - говорила она недовольно, раскрывая перед ним нотную тетрадь. Она не понимала, что в одном звучании «до» для Исина концентрировалась гармония музыки, космическая бесконечность нотного великолепия. Куда делось его восхищение? Видимо, это генетическое, - он всё больше становится похожим на свою недовольную тем, что играет не по нотам, мать.
И вот он играет в дуете, сотни раз за время исполнения нажимает на когда-то восхищавшую его «до» первой октавы, и не чувствует ничего. Только то, что он играет правильно.
Он так любит музыку в чужом исполнении, почему же не помнит, как любить свою?
И вдруг что-то укалывает его в указательный палец. Едва заметно, словно тонкая иголка сказочного веретена. Исин смотрит на свою руку под тканью и ему вдруг видится, что от клавиши к пальцу протянулась бледная мерцающая нить. Чем выше октавы он берет, тем больше она вытягивается, провисает и путается, завязываясь в узелки. Светится в темноте.
Исин перестает играть. Руки повисают в воздухе, ткань соскальзывает на пол.
- Светилось? – спрашивает Чондэ, становясь рядом.
«Светилось!» - хочется ответить Исину, но он не решается это сказать. Когда мелодия прекратилась, всё увиденное показалось ему галлюцинацией, отблеском нитей принесенной Чондэ ткани.
- Может, теперь без подсказок? – спрашивает Чондэ, протягивая руку к нотным листам Исина, разложенным на пюпитре.
Что-то ухнуло в Исине в этот момент, раздуло и сжало, скрутило тугой косой. Если у пустоты забрать то немногое музыкальное, что у неё осталось, как она сможет жить? Ладно нет эмоционального окраса игры, с этим можно смириться, но лишить её основного пласта существования в виде нот! Лишить её неизменного, безошибочного порядка игры. Как он, Исин, сможет тогда жить? Кто дал право Чондэ решать, как ему, Исину, следует играть?!
После Исин не мог сказать, что на него нашло. Рука потянулась к миске со льдом непроизвольно. Удар, стук падающих на пол и клавиши рояля кубиков льда, мокрое пятно на синей кофте Чондэ. По-хорошему эту миску нужно было себе на голову перевернуть – остыть, но случай сложился именно так. Исин сразу же пожалел о содеянном. Перепугался, что пошел на поводу у эмоций. Чондэ же казался лишь слегка удивленным и прерывисто дышал, отлепляя ледяную футболку от тела.
Исин выходит из аудитории в смешанных чувствах, с гулко бьющимся сердцем проходится по коридору и утыкается лбом в стену, пытаясь успокоиться.
«Не указывайте, как мне играть!» - прокричал он, обиженный на всех ребёнок, своему учителю, когда тот в очередной раз указал ему, что Исин отошел от необходимого темпа. «Не указывайте, как мне играть!» - кричал он мысленно сейчас, глядя на трещины краски. И вдруг понял, что не сам задохнулся музыкой, а что его убили ею, её правилами и нормами. И что, если так подумать, рука Чондэ, потянувшаяся к его нотам, была рука света, вытягивающая его за шиворот из темной могилы. Рука, от которой он отмахнулся.
Когда Исин возвращается, Чондэ как раз закрывает его папку с нотами, сидя на банкетке у рояля. Ни слова упрека, ни единой эмоции обиды. Скрученная футболка комом лежит в миске, на ней горкой покоится собранный с пола лёд.
Чондэ немного дрожит от холода. У него чуть выше поясницы татуировки – черные, зеркально отображенные, изысканные эфы. Такие простые знаки, и тем не менее так ёмко характеризуют его любовь к виолончели. Глядя на Чондэ со спины даже можно было принять его за музыкальный инструмент.
Исин подходит к роялю, с трудом сдерживая порыв прикоснутся к татуировкам, придумывая слова извинений. Мысли его отвлекаются на краешек заявления, торчащий в папке с нотами. Видел ли его Чондэ? Даже если и видел, то не подал виду, спокойно глядя снизу-вверх на Исина.
- Сыграем вместе? Я буду произвольно нажимать на педаль, а тебе нужно будет не сбиваться.
Исин колеблется – несколько лет, проведенные в нормированной учебной верёвке, ослабили его шейные позвонки. Снимая её сразу, рывком, велик шанс лишиться опоры, на которой зиждилась его жизнь, лишиться головы. Но он смотрит на Чондэ, на покрывшееся гусиной кожей плечо, и думает, что может совершить прыжок доверия в океан чужой энергии. Искупаться во вдохновении.
Выдыхая, чтобы не было возможности сказать «нет», Исин кивает.
Он хочет ожить.
***
На седьмой по счету репетиции Чондэ показывает Исину пометки, которые сделал для него в нотах. Исину тяжело импровизировать, он всё еще не может позволить себе играть так, как ему вздумается, не может полностью расслабиться, когда виолончель перескакивает с мелодии на мелодию, не теряя при этом красоты звучания. Поэтому Чондэ обещает играть на концерте без сюрпризов, и выбирает тот вариант, который ему больше всего нравится.
Исин слушает внимательно, заглядывая в ноты через плечо. Когда Чондэ в очередной раз уходит в пространственные описания (он редко называет музыкальные знаки как принято, ориентируясь на эмоции), папка опасно кренится в бок, готовая потерять исписанные указаниями листы. Исин хватает папку снизу, накрывая пальцы Чондэ своей рукой. Непредумышленно, и всё же прикасается к нему.
Объяснения сбиваются. Чондэ задумывается на секунду, поочередно подергивает каждым пальцем. Не освобождает руку, но всё же заметно нервничает и вроде как собирается с духом что-то сказать. Затем молча, - мягко, но требовательно, - снимает руку Исина со своей, возобновляя объяснения.
Подушечки его пальцев плотные, натертые годами игры на струнах виолончели. Исин только сейчас понимает, почему Чондэ играет так – он влюблен в свой инструмент настолько, что долгие годы прикасался только к нему. Самозабвенно хранил ему верность. Руки, не запятнанные чужой грязью и пошлостью, извлекают естественный чистый звук.
Чонэ играет на виолончели ради неё самой. Или, даже, это виолончель играет им.
Исин решает сделать татуировку басового ключа. Пусть это будет подражание эфам, но он надеется, что это поможет ему понять звук. Или самому стать звуком, как Чондэ в каком-то смысле стал виолончелью.
***
- Доверься им, - говорит Чондэ перед концертом, и, следуя каким-то ему одному понятным целям, проводит пальцами по рукам Исина. – Доверься себе, - добавляет он, выглядя при этом загадочно веселым, с хитрецой в глазах.
Исину щекотно и он рефлекторно чешет руки. Подозрительная веселость Чондэ заставляет его нервничать, хотя еще минуту назад он был уверен, что с легкостью заслужит похвалу директора за блестящее выступление. За кулисами пыльно и душно, неизвестные люди мечутся перед глазами, шипят рациями или нервно вытирают вспотевшие руки. Детский квинтет отчаянно насилует слух зрителей игрой на скрипке. Хочется быстрее выйти на простор сцены, сделать успокаивающий вдох, а на выдохе, словно в последний раз на планете, сыграть (выстраданным) дуэтом.
- Я чего-то не знаю? – спрашивает Исин, но Чондэ уже пятится в сторону сцены. Улыбается так, словно сейчас будет прыгать с тарзанки в чистое озеро и зовет Исина с собой. Берёт в руки виолончель со смычком и в тот момент, пока зрители провожают скрипачей аплодисментами, вдруг оборачивается и добавляет:
- Я беру всю вину на себя.
«Какую еще вину?» - хочет спросить Исин, но его уже гонят на сцену под голос ведущей, объявляющей следующий номер.
Секунды до того момента, как зазвучат первые аккорды, тянутся медленно. Свет бьет в глаза, зрители выглядят безликими тенями, в ушах стоит нарастающий звон. Исин садится на банкетку, ставит на пюпитр папку и раскрывает ноты на первом произведении. Затем прикрывает рот руками – со стороны кажется, что молится. На самом же деле он проклинает, – с улыбкой, – одного определенного виолончелиста. Оборачивается, проходит взглядом по корпусу виолончели, по умиротворенному лицу Чондэ и его закрытым векам, по тому месте на сцене, где обычно у музыкантов стоит пюпитр. Обычно, но не в данном случае.
Вместо нот – белоснежные листы бумаги. И хоть Исин помнит программу, порядок исполнения и все мельчайшие замечания, - чувствует, что сейчас должен поддаться на провокацию. Импровизировать, довериться себе. Ведь «я беру всю вину на себя» равно «ты не должен ничего и никому, играй ради любви к музыке».
Последующие пятнадцать минут выступления Исин идет по озеру звуков, ведомый за руку Чондэ и впервые за четыре года в консерватории чувствует, что очистился через прикосновение.
Что ожил.
Что счастлив.
Что влюблен.